Лошади имели чрезвычайное значение для танских правителей. Высокое положение и далеко простиравшееся среди народов Азии могущество династии Тан зависели в значительной степени от наличия у Китая множества лошадей для того, чтобы перемещать воинов и припасы в борьбе против подвижного неприятеля, в особенности против кочевых народов, их ненасытных противников. Тезис о полной зависимости государства от того, насколько велико у него число боевых коней, открыто провозглашён в «Истории Тан», где в связи с гибелью от мора ста восьмидесяти тысяч государственных лошадей сказано: «Лошади — это военная готовность государства; если Небо отнимет эту готовность, государство начнет клониться к упадку». Когда в начале VII в. династия Тан пришла к власти, победители насчитывали в своём распоряжении только пять тысяч лошадей, что паслись на лугах Лунъю (в современной провинции Ганьсу). Из них три тысячи достались в наследство от павшего дома Суй, а остальные составляли добычу, захваченную у тюрок. Благодаря попечению чиновников, ведавших проведением государственной политики коневодства, уже в середине того же столетия страна стала располагать семьюстами шестью тысячами лошадей, размещённых на восьми больших пастбищах к северу от реки Вэй, в сельском округе Западной столицы. С этих пор прилагались усилия, чтобы поддерживать конское поголовье на столь же высоком уровне. Единственная важная перемена произошла в середине VIII в. уже после правления Сюань-цзуна, когда бедствия войны опустошили сельские местности. После этих невзгод, сопровождавшихся упадком центральной власти, крупная знать и высшие провинциальные чиновники стали содержать в своём владении огромные табуны, численность которых в итоге превышала (87/88) поголовье, находившееся в распоряжении императорского правительства.
Но самая острая потребность не означала, однако, что властителем будет принято любое подношение коней. Император мог из принципа или по соображениям целесообразности отвергнуть дорогостоящий подарок, будь то девушка-танцовщица или танцующая лошадь, как неподобающий его добродетельному и неподкупному правлению. Три первых танских властителя часто поступали именно так. Иноземные князья, нередко на протяжении VII в. добивавшиеся чести родственного союза с династией Тан, посылали табуны столь желанных коней, чтобы подкрепить ими предложение о браке с китайской принцессой. Поэтому для китайского монарха принятие такого дара было равноценно внешнеполитической акции. Показательно, например, различие в отношении к двум тюркским государствам: в 642 г. телесские тюрки, прося о брачном союзе с императорским домом, прислали три тысячи коней, но после долгих дебатов танский двор отверг это унизительное соглашение. А уже в следующем году такой союз был заключён с тюрками-сиртардушами, приславшими царевича с пятью тысячами серых черногривых коней и, кроме того, с большим количеством быков, верблюдов и козлов.
Представление о лошадях как об орудии дипломатической и военной политики сочеталось с представлением о всадничестве как об аристократической привилегии. Этот пережиток власти пытались закрепить указом 667 г., запрещавшим ремесленникам и торговцам ездить верхом на лошадях.
Но, пожалуй, для властителей Китая благородство этих животных ещё больше было связано с их особым священным статусом, чем даже с их действительной полезностью. Древняя традиция приписывала коню святость, наделяя его чудесными свойствами и несомненными знаками божественного происхождения. Почтенный миф провозглашал коня родственником дракона, близким к таинственным силам воды. Все замечательные кони (вроде скакуна благочестивого Сюань-цзана, который, согласно поздней легенде, доставил из Индии священные буддийские сочинения) считались аватарами дракона, а все высокорослые кони, имевшиеся у китайцев, назывались в древности просто драконами.
Самыми прославленными из всех лошадей древности были необычайные верховые кони My — Сына Неба, называвшиеся «восемь скакунов». Цзюнь — китайское обозначение любой отменной чистопородной лошади — часто подразумевает сверхъестественное происхождение или таинственное родство с божественными конями Запада и даже — как метафора — могло обозначать героя из людей. Изображение в искусстве этих необычных, наделённых, как ангелы, крыльями лошадей, сопровождавших великого царя через пустыни священного Куньлуня, было важной темой в фантастическом искусстве средневекового Китая. Их гротескными изображениями, написанными в V в., дорожили танские знатоки. Чтобы объяснить странный вид этих коней, ссылались на то, что все святые мудрецы древности, даже сам Конфуций, тоже не выглядят как обычные люди. Божественные создания, будь то люди или кони, не только по сути были неземными и сверхъестественными созданиями, но и выглядеть должны были соответственно.
На далёком Западе жили замечательные «небесные кони» — «с богатырской статью драконовы свахи», т.е. кони, стать которых была создана, чтобы нести такие же крылья, как у фантастических западных скакунов-цзюнь, коней — приманивателей и провозвестников драконов. Вот как их описывает Ли Бо:
Коней небесных род начался
в стране Юэчжи в пещерах.
На спинах у них как у тигра узор,
с драконьими крыльями тело.
Поверье о лошадях-драконах Запада восходит ко II в. до н.э., когда ханьский император У-ди, стремясь утвердить свою божественность и обеспечить бессмертие — то с помощью волшебной пищи, приготовленной алхимиками, то выполнением сложных обрядов невероятной (но сомнительной) древности, — страстно мечтал об упряжке неземных коней, которые доставили бы его на небеса.
Предание о лошадях, рождённых из воды, было известно в различных частях Туркестана. Например, в Куче, когда в VII в. этот город посетил Сюань-цзан, перед одним из храмов имелось «озеро драконов»: «Эти драконы, изменяя свой облик, соединяются с кобылицами. Их потомство — порода диких лошадей [«лошади-драконы»], трудная для приручения и свирепого нрава. Но потомки этих лошадей-драконов становятся послушными». Этот рассказ, должно быть, имеет истоки где-то западнее, в иранских странах, где и в изобразительном искусстве, и в мифах крылатые кони были хорошо известны. Даже длинноногие и поджарые лошади «таджиков» (даши), т.е. арабов, считались рождёнными от соединения драконов с кобылицами на берегах «Западного моря». Во времена У-ди божественных лошадей — «потеющих кровью» коней, славившихся и на Востоке и на Западе и находившихся в родстве с нисейскими конями, которых выращивали для персидских царей в Мидии, — китайцы помещали на Яксарте, в Фергане. И весьма вероятно, что посланник Китая, открывший во II в. до н.э. пути на Запад, знаменитый Чжан Цянь, был на деле личным посланцем императора, которому было доверено найти этих чудесных коней. Их появление открыло бы для ханьского Китая «век дракона».
Хотя Чжан Цянь и не сумел привезти этих коней, уже по крайней мере ко II в. до н.э. китайцы располагали красивой и статной лошадью западной породы, которую они отождествляли с легендарными лошадьми-драконами. И пускай у них не было крыльев, но они имели «стать, созданную для крыльев дракона». Эти лошади были больше монгольских низкорослых лошадок и их одомашненных разновидностей, распространённых в Китае. Но вряд ли они были крупными боевыми конями. Скорее это были животные нежного сложения, содержавшиеся для ритуальных целей. Зоологическое определение этих чудо-коней остаётся невыясненным. Они описывались одним авторитетным специалистом как «арианские кони» — крупная и сильная порода, известная в древности в прикаспийских областях.Вероятно, их потомков можно распознать в современных туркменских конях.
«Туркменская лошадь, или лошадь турки, получила своё название от её первоначальной родины — Туркестана, но теперь она распространена в Персии, Армении и Малой Азии. Имеется несколько пород, из которых лучшая обитает в областях к югу от Аральского моря и Сырдарьи. Ростом в 15-16 ладоней, отличающиеся большой выносливостью, эти лошади имеют крупную голову с римским носом, овечью шею, стройное тело и длинные ноги. Обычно они гнедой или сивой масти, но некоторые из них — вороные, с белыми бабками. Своей быстротой и красотой они обязаны арабским кровям, привитым к местному стволу, в большей или меньшей степени родственному, видимо, монгольскому тарпану». Арабские крови сказываются в «двойном хребте», отмеченном ещё китайцами ханьской эпохи, — двух складках мышц по обе стороны от хребта. Эта особенность, очень удобная при езде верхом без седла, ценилась и на Западе в античное время. С другой стороны, «узор как у тигра», упоминаемый в стихотворении Ли Бо, указывает на атавистический признак этой породы — «след угря», т.е. на тёмную полосу вдоль спины, типичную для многих примитивных пород лошадей вроде норвежского коня мышастой масти и очень отчётливую у азиатского онагра.
В танском Китае верили, что эти лошади, которых они ввозили из водообильного Самарканда как производителей для своих боевых рысаков, были из породы настоящих ферганских скакунов-цзюнь. Но в Китае слышали также и о лошадях «драконьего семени» в снежной и безветренной долине Кашмира. Из рассказа, относящегося к началу XI в., мы узнаем, что шесть настоящих «потеющих кровью» лошадей было послано в середине VIII в. из Ферганы ко двору Сюань-цзуна. Они назывались Красный чыртпад, Лиловый чыртпад, Алый чыртпад, Желтый чыртпад, Гвоздичный чыртпад и Персиковый чыртпад (чыртпад на языке согдийцев означает «четвероногий»). Властитель принял их с удовольствием, дал им новые, менее «варварские» имена, и их изображения были запечатлены на стенах одного из больших залов во дворце Сюань-цзуна. Казалось бы, можно считать эту красивую историю только отражением ностальгической фантазии её автора Цинь Цзай-сы — литератора, жившего тремя веками позже описанного события. Он пользуется, например, романтическим старинным названием родины этих разноцветных коней — Давань. Но достоверность рассказа нельзя отвергнуть полностью. Во-первых, китайцы питали пристрастие к устаревшим названиям чужеземных стран. А во-вторых, есть подлинное свидетельство в историческом источнике о преподнесении Сюань-цзуну коней (к сожалению, неописанных и не названных по именам) из Ферганы. Более того, в литературе VIII в. не раз встречается определение «красный чыртпад»: он употреблён даже по отношению к единственной разновидности китайского кота, живущего в Линъу (Ганьсу). Я склонен верить в этих «потеющих кровью» коней, попавших в Китай, и в настенную живопись Сюань-цзуна с их изображениями. Но независимо от того, существовали ли в действительности описанные лошади или нет, молва о конях этой породы всегда имела сказочный оттенок.
Издревле известная китайцам лошадь — большеголовый низкорослый конёк со стоячей гривой, косматый зимой, который был некогда распространён на большей части Северной Азии и Европы (его знали ещё люди каменного века во Франции и Испании). Эта дикая лошадь азиатских степей, кости которой были найдены в плейстоценовых отложениях Ордоса в Северном Китае, в настоящее время встречается только в Джунгарии и находится на грани полного исчезновения. Этот тарпан (или лошадь Пржевальского —Equus przewalskii) имеет разбросанных по всему свету одомашненных родичей, довольно жалких, вроде норвежского мышастого, или сильно облагороженных благодаря примеси арабских кровей. Одомашненный монгольский пони, на которого китайцы могли в основном рассчитывать, по существу, тарпан, но с ниспадающей гривой, чёлкой и густым хвостом. Эти особенности появились, по-видимому, также в результате скрещивания с арабской породой. От основного ствола (вероятно, с помощью каких-то других, неизвестных нам пород) было выведено в древности много разновидностей, различавшихся мастью и статью: например, белые лошади с чёрной гривой, традиционно ассоциирующиеся с династией Ся; белые с чёрными головами — кони династии Шан; красногривые жёлтые лошади династии Чжоу. Богатство и сложность словаря, связанного с обозначением разновидностей лошадей даже во времена Чжоу и Хань, свидетельствуют о высоком уровне развития коневодства в древнем Китае.
Несмотря на особое пристрастие к более крупным западным лошадям, в танском Китае сохранялся, видимо, в какой-то мере интерес и к диким коням, ибо в 654 г. тибетцы сочли сотню диких лошадей подарком, подобающим для поднесения правившему тогда Сыну Неба. От этой же исходной породы, с большими или меньшими примесями далеких западных кровей, происходят также такие особые разновидности лошадей, характерные для средневекового Китая, как белые лошади с «багряной» гривой, разводившиеся в Шэньси в танскую эпоху и, видимо, восходящие к классическим лошадям эпохи Чжоу, или как неутомимые сычуаньские лошадки, характерные в танскую эпоху для Суйчжоу, но знакомые западным соседям Китая на много веков раньше. Многие из «казённых лошадей» (т.е. из породы, разводившейся властями) — почтовых, военных и т.п. — являлись гибридом тарпана и арабских лошадей, из них некоторые с преобладанием арабских кровей. Иногда таких лошадей, за которыми заботливо ухаживали, не хватало для государственных надобностей и приходилось пополнять их число за рубежом. Так было в начале VIII в., когда Сюань-цзун выпустил указ, разрешавший торговлю лошадьми с «шестью округами ху». Но арабские крови были в Китае в невыгодном положении и вряд ли могли противостоять потоку монгольских коней, находившихся под руками. Наследственность западных рысаков после танской эпохи стала ослабевать, а к началу нового времени была окончательно побеждена большим притоком степных лошадей на протяжении юаньской и минской эпох.
Иноземные лошади этих двух пород (т.е. низкорослые северные лошадки и западные рысаки) и многочисленные промежуточные помеси и разновидности притекали в Китай во время существования танской империи. Китайцы относились к ним с любовью и восхищением. Их пристрастие к лошадям как к вещам экзотическим, с одной стороны, можно отнести за счёт предания о лошадях-драконах Запада, а с другой стороны, находит объяснение в родстве правящей верхушки с тюркскими и иными, более отдалёнными кочевниками. Сверх того, поскольку лошадей, находившихся на пастбищах Китая, никогда не хватало для нужд огромной империи и «всаднической» аристократии, играющей в конное поло, предпочтение, оказывавшееся иноземным породам, естественно, определялось потребностью в них.
Рассказы о замечательных лошадях дальних стран (как правдоподобные, так и едва ли заслуживающие доверия) пользовались большим успехом в танском Китае. Там слышали, например, о Стране пятнистых лошадей (Бомаго) далеко на севере, где земля всегда засыпана снегом. Китайское название этого народа выглядит переводом названия тюркского племени ала-йондлу — «имеющие пегих лошадей». Мы не знаем, попадали ли на китайскую землю когда-нибудь экземпляры этих пятнистых верховых животных, которых у них на родине без всякого почтения заставляли пахать. Ещё более отдалёнными были земли арабов, восхитительные скакуны которых могли даже понимать человеческую речь. Посланцы из мусульманских стран доставили таких чистокровных рысаков в Китай в 703 г., но о том, что с ними произошло дальше, нам ничего не известно.
Более основательно пополнение конских табунов шло с северо-востока. Отсюда лошадей посылали тунгусские и монгольские народы: мохэ из страны Бохай, обитавшие к югу от Амура; шивэй, кочевавшие к западу от народа мохэ; си из Южной Маньчжурии, пославшие в подношение своих проворных лошадок в 816 г. и регулярно после этого года направлявшие миссии с данью; кидани, будущие завоеватели Северного Китая, также жившие в Маньчжурии и посылавшие в VII и VIII вв. много посольств со своими небольшими лошадьми, искусными в езде по лесу.
На севере жили тюркские народы — главный источник лошадей для танского Китая. Они поставляли подвижную и ловкую породу, близкую к роду древних тарпанов, стойкую к долгим переходам и не имеющую равных в охоте, давным-давно прирученную древними хозяевами степей — сюнну. И настолько были важны тюркские лошади, что гордым китайцам приходилось идти на разные мелкие унижения, чтобы заполучить этих крайне необходимых им животных. В одном случае, в первые годы правления династии, китайский принц унизился, явившись лично к тюркскому хану, в его отдалённую ставку. Там его встретили, выказав надменность и высокомерие. Только после того, как принц представил свои богатые дары (среди них наверняка были куски шёлка и кувшины с вином), приём сразу же стал торжественным и тёплым, а к танскому двору было послано ответное посольство с табуном лошадей. Были и другие мелкие уступки, на которые приходилось идти в отношениях с тюрками. Не всегда была необходимость в вещественных подарках, для того чтобы вызвать ответный дар — желанных породистых лошадей. Когда зимой 731/32 г. могущественный владыка Бильге-каган отправил в танскую столицу пятьдесят первоклассных лошадей, то дар имел характер благодарственного приношения. Младший брат этого кагана незадолго перед тем умер, и артель из шести китайских художников отправилась в степной войлочный город, где воспроизвела облик умершего царевича, до слёз растрогав тюркского владыку. И табун — щедрый подарок кагана — последовал за удачливыми мастерами в Китай. Так, тем или иным путём, тюркские народы севера — будь то сиртардуши, токуз-огузы («девять племён») или другие народы — понуждались посылать в императорские загоны огромные количества лошадей, иногда до пяти тысяч разом.Но самыми крупными и самыми заносчивыми поставщиками конского поголовья в Китай были тюрки-уйгуры. Они главенствовали на конском рынке с середины VIII в., когда непрекращающиеся войны, внутренние и внешние, породили в сокращающейся танской империи острую потребность в лошадях. Уйгуры и тибетцы стали главными внешними врагами Китая, а естественное соперничество и китайская дипломатия обращали первых против вторых. После того как тибетцы угнали тысячи китайских лошадей, что паслись на государственных лугах в Лунъю, и даже захватили столичный город Чанъань, униженные китайцы бесчисленными уловками пытались отделаться от надменных тюрок, изгнавших из Китая тибетских горцев только ради своей собственной выгоды. Несмотря на бесконечные сетования на высокомерие уйгуров, осмеливавшихся даже нападать на знатных китайцев на их собственной земле, Тан вознаградила чужеземцев за их службу монополией на прибыльную торговлю лошадьми. Не было больше заискивающих тюркских посольств, добровольно привозивших в Чанъань живых лошадей в дар в надежде на благосклонность властелинов Востока. Теперь это были сугубо деловые взаимоотношения с более развитыми, но женоподобными (как они воспринимались среди иноземцев) китайцами, которые выказывали подобающее почтение и платили ту цену, которую называл продавец. В последние десятилетия VIII в. обычная цена уйгурской лошади составляла сорок штук китайского шёлка — поразительный грабёж! В первой половине IX в. разорённой стране случалось уплачивать миллион кусков тафты в год в обмен на сто тысяч измождённых лошадёнок, уже непригодных самим уйгурам для походов на север. Только однажды китайский император попытался ограничить эту разорительную коммерцию. В 773 г. уйгуры прислали специального представителя с десятью тысячами лошадей для продажи. Назначенная цена превышала сумму годового дохода правительства от налогов. Тогда Дай-цзун, император рассудительный, «не желая вдвое увеличивать страдания народа, приказал, чтобы специалисты подсчитали сумму, которую можно истратить на ввоз, после чего разрешил приобрести шесть тысяч из тех лошадей».
Проклятием для уйгуров в IX в. были киргизы, угрожающе нависшие над северными окраинами этого тюркского государства. Их описывали как высоких людей с бледными лицами, серыми глазами и рыжими волосами. Ещё во второй половине VII — первой половине VIII в. они ухитрялись пригонять своих лошадей через враждебную территорию к границам Китая. И вся Центральная и Средняя Азия, от Яшмовых Ворот Китая (Юймынь) до Аральского моря, занятая западными тюрками и их ираноязычными подданными, также поставляла лошадей в необъятные танские конюшни.
С границ Тибета в 652 г. отправили в дар лошадей монгольские туюйхуни, уже заметно утратившие свою былую спесь. Сами тибетцы отправили сотню коней двумя годами позже. Но в целом тибетцы не стали сколько-нибудь серьёзным источником лошадей для Китая вплоть до первых десятилетий IX в., когда они были оскорблены уйгурами; но и тогда они посылали намного меньше лошадей, чем эти заносчивые тюрки.
Города-владения Сериндии также отправляли в Китай превосходных коней — Куча неоднократно, Хотан по меньшей мере один раз. Победоносные арабы присылали своих изящных рысаков однажды, в конце VII в., потом, как мы уже видели, в начале VIII в. и несколько раз на протяжении «золотого царствования» Сюань-цзуна. Даже отдаленная Капиша (древняя Гандхара) — жаркая страна к северо-западу от Индии, выращивающая рис и богатая слонами, где почитался буддизм, но правили тюрки, — прислала лошадей в Китай в 637 г., когда миром правил тенгри-каган Тай-цзун. В 795 г. дар из шестидесяти лошадей неизвестной породы прислало и крепнущее государство Наньчжао, лежавшее на юго-западе.
Важная для страны торговля лошадьми, которая велась с северными кочевниками, была упорядочена в 727 г. санкцией на учреждение обменного рынка (ху ши) на границе в районе Ордоса, поставленного под наблюдение правительства. Целью этих мероприятий было увеличение конского поголовья в Китае и улучшение качества казённых лошадей путём скрещивания их с желанной чужеземной породой. Непосредственным поводом для учреждения обменного рынка послужил дружеский дар из тридцати прекрасных лошадей, полученный от Бильге-кагана. Вместе с этим подношением он переслал Сюаньцзуну через своего посланца и письмо, полученное им от тибетцев, в котором те побуждали тюрок объединиться с ними в набегах на китайскую территорию. Повелитель был растроган
этими знаками дружбы, осыпал посланца богатыми дарами, а также «определил, чтобы место для обменного рынка было устроено в „Обнесённом стеной городе для приведения к покорности на Западе”, при „войске Северной стороны”. И каждый год туда доставлялось несколько десятков мириад кусков тяжёлой тафты и других шелков...».
Это место стало постоянным пунктом, через который лошади северных народов доставлялись в Китай. С этого временя можно встретить в китайских хрониках сообщения вроде приводимого ниже, которое добавлено к известию о поднесении шестидесяти четырёх лошадей токуз-огузами, киргизами и шивэйцами в начале 748 г.: «Уполномоченный в „Обнесённом стеной городе для приведения к покорности на Западе” приказал поставить на них клейма и принять их». Такой же торговый пост был установлен в 729 г. и на тибетской границе, в ущелье у Красной горы.
Но, конечно, продолжала существовать и оживлённая частная торговля. На ней обогатились, в частности, тангутские поселения, расположенные на северо-западной границе. В начале IX в. «дальние и ближние странствующие торговцы доставляли к ним шелка и другие товары, получая взамен баранов и лошадей». Но такое процветание за счёт близости к границе оказалось, однако, делом ненадёжным, так как в 30-х годах того же столетия эти тангутские поселения были обобраны алчными китайскими чиновниками, принуждавшими предприимчивых тангутов продавать свой скот по разорительно низким ценам. Естественно, что за этим последовал тангутский разбой на дорогах вдоль южной оконечности Ордоса.
На крупных государственных торговых постах лошади (так же как и верблюды, ослы, бараны) принимались, осматривались и записывались государственным надзирателем. Затем их отправляли на соответствующие пастбища или в императорские конюшни. На пути от границы лошадей вели группами по десять голов, на каждую такую группу полагался один погонщик. С этого момента лошади бережно охранялись государством. И самая большая забота состояла в том, чтобы ни одна из них не была поранена, потеряна или украдена. Лицо, на попечении которого находилась казенная лошадь, в любой момент было ответственно за ее сохранность и благополучие. Лошади не должны были погибать. Но если какая-нибудь пала, то процедура установления причины её смерти и степени ответственности лица, пользовавшегося ею, была разработана до мельчайших деталей. Например, если лошадь была выдана для дальнего путешествия (т.е. использовалась не в качестве обычной почтовой лошади) и пала в пути, её мясо следовало продать, а шкуру возвратить на казённый склад. Если же смерть лошади случилась в пустыне, где нет под рукой покупателя на конское мясо и складов, всадник был обязан доставить обратно (если ему самому удавалось вернуться) только кусок шкуры лошади с государственным клеймом в качестве доказательства.
Поступившая на государственное пастбище иноземная лошадь приписывалась к табуну (цюнь) из ста двадцати голов при одном из крупных пастбищных «надзоров» (цзянь), каждый из которых имел на попечении до пяти тысяч лошадей. Там это животное находилось под присмотром, пока его не брали на службу государству в качестве боевого коня, почтовой лошади или коня для членов правящего дома и придворных фаворитов. Клейма, указывающие на принадлежность, возраст, тип, качество и состояние лошади, ставились на разные участки тела. Все государственные лошади метились знаком гуань «казённая» на правом плече, а название «надзора», к которому она приписана, ставилось у хвоста. Существовали клейма, содержавшие название страны, из которой происходила лошадь; клейма, обозначавшие быстроту и выносливость («летящая», «дракон», «ветер» и др.); клейма с указанием работы, для которой предназначалась лошадь. Например, слово «выпущенная» выжигалось на правой стороне морды лошади, определённой на военную или почтовую службу; слово «выданная» ставилось на правой стороне морды лошади, предоставленной частному лицу. Погонщикам и стоявшим над ними чиновникам предписывалось, не допуская снижения поголовья ниже определённого уровня, заботиться о его увеличении. Строгое наказание накладывалось на должностное лицо, в списке которого лошадей оказывалось меньше, чем нужно. Тридцать ударов бамбуковой палкой составлял штраф за недостачу одной лошади.
Если какая-нибудь из привезённых лошадей удостаивалась внимания начальника, ведавшего дворцовыми лошадьми, это животное отправляли с пастбища в столичный город, где приписывали к одному из загонов (сянь) или стойл (цзю), находившихся в распоряжении дворца. В зависимости от типа и качества лошадь могла быть включена в «Лошадиный загон летящих жёлтых», «Лошадиный загон благовестных и чистокровных», «Лошадиный загон драконовых свах», «Лошадиный загон таоту», «Лошадиный загонцзюэти» или в «Лошадиный загон Небесного парка». Пять из этих загонов были названы в честь прославленных лошадей прошлого, память о которых сохранилась в литературе и преданиях. Шестое название — «Небесный парк» — служило поэтическим обозначением парка Сына Неба, где он охотился со своими лошадьми-драконами. Экзотических рысаков могли брать из этих загонов для крупных военачальников, для императорской охоты, для церемониальных шествий, для игр знати в поло и для других торжественных и величественных оказий.
Поло в начале танской эпохи или немного раньше проникло из Ирана — через Сериндию — в Китай, откуда уже распространилось в Корею и Японию. Игра называлась просто «битьё мяча». Играли в неё изогнутыми клюшками, концы которых имели форму полумесяца, а воротами служили сетчатые мешки. В поло играли императоры, придворные, дамы и даже учёные, и во дворце существовало специальное поле для этой игры. Мы не знаем, какие лошади в танском Китае считались лучшими для поло, но источники сообщают, что в 717 г. пара лошадок для игры в поло была прислана из города Хотана. Можно представить, что самые лучшие животные для этой игры доставлялись из тех стран, где увлекались поло, таких, как Туркестан и Иран. Тибетцы тоже слыли чрезвычайно искусными игроками в поло.
Но и у китайцев, в свою очередь, тоже было чем поразить тибетцев. «Во времена Срединного Предка [Чжун-цзуна] в императорской резиденции был устроен пир для тибетцев и показано им представление с дрессированными лошадьми. Лошади были снаряжены и убраны шёлковыми нитями с раскраской в пять цветов, украшениями из золота, а их сёдла были увенчаны головами единорогов и крыльями фениксов. Когда играла музыка, каждая из лошадей ступала ей в такт, и весьма чутко. А когда все они достигли середины зала, музыканты преподнесли им вина. И лошади, пока пили, держали чаши в пастях. Потом они легли ничком и снова поднялись. Тибетцы были совершенно поражены».
Ещё более прославленными, чем чуткие к музыкальным ритмам лошади Чжун-цзуна (начало VIII в.), считались танцующие лошади Сюань-цзуна, участвовавшие в представлениях несколькими десятилетиями позже. Эти последние числом достигали сотни и были отобраны из наиболее одаренных лошадей, присланных в качестве дани из-за рубежей Китая. Их наряжали в богатые вышивки с золотой и серебряной бахромой, а гривы украшали драгоценными камнями. Разделённые на две группы, они проделывали свои сложные телодвижения, сопровождая их кивками головы и взмахами хвоста. Танцевали они под музыку «Песни перевёрнутой чаши» (цин бэй цюй), исполняемую двумя оркестрами красивых юных музыкантов, облаченных в жёлтые одеяния с яшмовыми поясами. Они могли танцевать на скамьях, соединённых по три, и стояли как вкопанные, когда силачи поднимали эти скамьи. Вошло в обычай, чтобы эти замечательные создания выступали ежегодно в Башне Ревностного Правления (цинь чжэн лоу) в пятый день восьмой луны, в честь дня рождения императора, — на празднествах, называвшихся «Период тысячи осеней» (цянь цю цзе). В таких торжественных выступлениях эти лошади разделяли успех с отрядом стражей в золотых доспехах, церемониальным оркестром, фокусниками-варварами, дрессированными для выступлений слонами и носорогами и с огромной толпой дворцовых девушек в богато украшенных костюмах — девушки играли на восьмиугольных «громовых барабанах».
Когда Сюань-цзун был свергнут с престола, знаменитые танцующие лошади оказались рассеянными по стране. Сколько-то было отправлено Рокшаном на северо-восточную границу, некоторые несли военную службу. Но распознать их среди прочих боевых коней было легко: стоило лишь заиграть военному оркестру в лагере, как лошади начинали танцевать. Лу Гуй-мэн, поэт-отшельник IX в., писал об этих лошадях Сюаньцзуна, связывая их с почти легендарными ферганскими лошадьми-драконами:
Потомки драконов пещер Юэ —
четыре сотни копыт.
В такт тихим и горделивым шагам
златой барабан гремит.
Окончилась музыка — словно бы ждут
милостей от государя,
Не смея заржать, обернулись на башню,
где повелитель сидит.
«Пещеры Юэ» у Лу Гуй-мэна — это то же самое, что «Пещеры в стране Юэчжи», упоминаемые у Ли Бо, т.е. Средняя Азия. Поэтому лошади-танцоры и принадлежат к числу экзотических чудес среднетанского периода.
В пуританских указах, которые издавались время от времени в царствование династии Тан (особенно на протяжении добродетельно войнолюбивых и хвастливо-напыщенных царствований), повторяющейся темой было запрещение преподносить в дар престолу очаровательные безделушки: они объявлялись никчёмными, так как не могли приносить пользу государству. К числу таких постановлений относится и запрет на подношение маленьких лошадок, подписанный в первый год правления династии и отдававший предпочтение дюжим рысакам перед очаровательными конями-крошками. Тем не менее тремя годами позже Гао-цзу — тот же император, что издал упомянутый указ,— соблаговолил принять миниатюрных «лошадок *kuâ-ha» из Пэкче (в юго-западной части Корейского полуострова). Величественный жест строгого благонравия, выказанный при вступлении на престол, уже, видимо, был предан забвению. Когда суровые и воинственные царствования VII в. сменились в VIII в. более мягким и более беспечным «просвещённым» царствованием Сюань-цзуна, миниатюрные лошадки наряду с другими изящными редкостями с охотой принимались двором. В VIII в. они поступали из владевшего Кореей царства Силла и должны были относиться к той же породе, что и лошадки из Пэкче, — к миниатюрной разновидности монгольского тарпана, которая развивалась в изоляции на острове (в данном случае на острове Чечжудо в Корейском проливе), так же как это было с известными шотландскими пони или «волшебными пони» Эланда. Маленькие лошадки были знакомы китайцам ещё с I в. до н.э., когда их впрягали в экипаж вдовствующей императрицы. Во II в. н.э., таких лошадок присылало в Китай центральнокорейское царство Вэй, а более позднее предание отождествляло их с лошадьми героя Чжу Мэна — легендарного лучника, основавшего царство Когурё. То, что все эти лошадки поступали в Китай с острова Чечжудо, где условия обитания сдерживали их рост, — только предположение. В танское время их название — *kuâ-ha — изображалось китайскими иероглифами, означающими «под плодовым деревом», а распространённое объяснение так истолковывало это название: на этих лошадках, дескать, можно было, не задев, проехать под самыми нижними ветвями плодового дерева, так они были малы. Это довольно поздняя этимология, а первоначально название *kuâ-ha должно было передавать слово из какого-то языка северо-восточных соседей Китая, значение которого было утрачено и переосмыслено китайцами. В XII в. это название употребляли, даже когда шла речь о маленьких лошадках с тропического юга танской империи. В танскую эпоху обычно говорили, что корейские лошадки — ростом в три чи. Это, конечно, фигуральное выражение — число, которым обозначалась высота всех миниатюрных существ: уже с древности оно употреблялось, например, когда речь шла о росте карликов. Во всяком случае, не стоит пытаться с его помощью точно определить рост корейских лошадок. Легко представить, что использовали их при Тан точно так же, как во времена Хань: они возили повозки царственных дам, удостаивались участия в официальных шествиях и украшали собой публичные выезды изнеженных юных особ. Похоже, что именно такие кони-карлики, весело разукрашенные, возили золотую молодёжь танской столицы в пригородные сады, где во время весеннего цветения устраивались пирушки.
Самыми знаменитыми из всех экзотических коней танского времени были шесть скакунов-цзюнь. Эти кони возили Тай-цзуна во все опасные походы против соперничавших с ним претендентов на китайский престол. И эти образчики совершенства известны нам как по литературе, так и по памятникам изобразительного искусства. Сам властитель в знак глубокой привязанности к ним оставил краткие описания в прозе каждого из этой шестёрки (пожалуй, скорее даже их портреты) и поэтические восхваления < цзань > каждому из них. Вот один из них: «Красный чыртпад — цвет его чисто-красный; ходил под седлом, когда усмиряли [Ван] Ши-чуна и [Доу] Цзянь-дэ; был поражён четырьмя стрелами спереди и одной стрелой сзади. Панегирик ему такой:
Когда Чань и Цзянь были ещё неспокойны,
Топор и секиру простёрло моё величество;
Багряный пот — стремительные копыта!
Голубые стяги — триумфальное возвращение!»
Этот рысак был увековечен в поэзии и скульптуре. А боевой конь, ходивший под Тай-цзуном в этом же самом походе, — Жёлто-серый чалый оставил совсем иной след в искусстве. После того как он погиб в корейских войнах, Тай-цзун сочинил в его честь мелодию, называвшуюся «Двойная песнь о Жёлто-сером», видимо в подражание старинной мелодии ханьского времени.
Любимый императором Красный чыртпад, если судить по выражению «багряный пот», был связан (по крайней мере в воображении) с «потеющими кровью» лошадьми Ферганы. Хотя в жилах всей императорской шестёрки текла западная кровь, попали они к Тай-цзуну, судя по некоторым именам (вроде Тегинский чалый), от тюрок. Прославленные изображения этих прославленных рысаков, запечатлённые в каменных рельефах по повелению императора зимой 636/37 г., основывались на рисунках великого Янь Ли-бэня. После смерти Тай-цзуна эти рельефы были установлены около его Лучезарной Гробницы в Шэньси, а затем их перенесли в музеи. Гривы этих каменных коней были вырезаны (т.е. завязаны) уступами-пучками, напоминая силуэтом зубцы крепостной стены, по древнему обычаю, видимо, иранского происхождения, который был широко распространён в Центральной Азии и Сибири. В Китае же этот способ украшения конской гривы вышел из моды со времён ханьских императоров. Его появление вновь при Тайцзуне не только удостоверяет высокородность и его лошадей, и самого наездника, но и свидетельствует о тюркском происхождении этих скакунов. Что же касается воображаемой родословной шести скакунов-цзюнь, то она — через знаменитых коней ханьской эпохи — возводилась к восьми скакунам-цзюнь царя My из династии Чжоу, чудесные очертания которых в качестве образца для великих властителей — покорителей «варваров» ещё сохранялись тогда в старинной живописи, составлявшей одно из государственных сокровищ Тан.
Десять боевых коней Тай-цзуна менее известны, чем его шесть скакунов-цзюнь, хотя и относятся примерно к тому же времени. Эти редкостные и прекрасные рысаки попали к импе-
paтopy в Конце его жизни. Поэтому новые кони не были так тесно сплетены с судьбой Тай-цзуна, не занимали такого места в его жизни, как их предшественники — шесть скакунов, особый почёт и слава которых были заслужены в уже миновавшие дни горьких испытаний и переменчивого счастья. Новые кони были выбраны императором лично из сотни лошадей, присланных в 647 г. тюркским народом курыкан (гулигань). Воспитавшие их северные табунщики — обитатели страны, изобилующей лилиями, к северу от Байкала — взрастили их жилистыми и крепкими наподобие киргизских лошадей. Они прислали табун великому правителю Китая неклеймёным, но с необычно подрезанными ушами и мечеными мордами. Тай-цзун сам выбрал имена для десяти отобранных им коней. Белый — Гарцующий Мороз, Серый — Сияющий Снег, Серый — Замёрзшая Капля, Серый — Рассеянный Свет, Колеблющийся, как Волна, Гнедой, Летящий на Закат Чалый, Светостремительный Красный, Жёлтый — Струящееся Золото, Лиловый — Вздыбленный Единорог, Красный — Бегущая Радуга.
Хотя легко вообразить, что какие-нибудь живописцы VII в. могли запечатлеть курыканских коней для услады глаз своего господина, у нас нет сведений даже о намерении такого рода. Время Хань Ганя, самого выдающегося из всех китайских художников, писавших коней, ещё не наступило. Он жил в следующем столетии, при Сюань-цзуне, который и сам был ценителем экзотических лошадей. Хань Гань гордился тем, что его динамичные картины больше следовали живой натуре, чем традиционным изображениям царских коней. Судя по тому, что можно почерпнуть из письменных источников о более ранней живописи, излюбленная дотанская манера изображения лошадей была условной и даже фантастической; необычность очертаний и цвета подчёркивала божественное происхождение царских лошадей. Хань Гань был, видимо, первым крупным китайским живописцем, который, изображая лошадей, следовал принципу бескомпромиссного реализма. Это было большим новшеством. Не следует забывать, что особое место, занимаемое лошадью по сравнению с другими иноземными домашними животными, попадавшими в Китай, определялось не только её значением для безопасности страны, но и в равной степени её родством с легендарными и сверхъестественными созданиями седой старины. В известном смысле Хань Гань своей живописью навсегда низвёл эти фантастические существа на землю. Этот китайский художник VIII в. оказался последним, кто смог увидеть небесных лошадей-драконов изумляюще правдоподобными. Натуралистическое пристрастие к экзотическому навсегда одержало верх над благоговейным почтением к символическим образам.
Источник:
